Ностальгия
Нью-Йорк: «Станция Кью»
«И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Отк.21:4).
Посвящается всем иммигрантам и репатриантам, моим братьям и сестрам, людям одной судьбы, тем, которые живут за пределами своей родины.
1 — часть.
По улицам, выложенным серым булыжником, шагал ранний, напоминавший стекло, прозрачный март. В воздухе, словно молоденькая балерина, кружилась пьянящая вечерняя изморозь, которая пыталась разукрасить щеки редких прохожих в красный цвет, но ей это уже не удавалось. А зима, ухватившись своими ледяными руками-сосульками за последние дни февраля, не хотела сдавать позиции, которые удерживала в течение трех долгих месяцев, но, понимая тщетность своих попыток, медленно разжимала пальцы.
Был поздний вечер, и я, уставший от утомительных перелетов, ехал из аэропорта имени Кеннеди в теплой машине брата, который был ответственным за небольшую церковь в Нью-Йорке. «Форд» мчался по дорогам одного из крупнейших городов США с населением более восьми миллионов человек, который был основан еще в начале XVII века голландскими колонистами. Вечерние улицы начали наполняться разноцветными огнями небоскребов Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер-билдинг и многих других. Дальше засияли лампочки Рокфеллер-центра, легендарного отеля «Челси» и штаб-квартиры ООН. Шелест шин начал навевать сон, как, наконец, мы остановились в южной части Бруклина у выложенного красным кирпичом здания, где проживала семья брата.
Немного отдохнув в небольшой квартире, на следующий день я направился на Брайтон Бич. После короткой прогулки вдоль старых невысоких домов и узких улочек передо мной яркими красками радуги засиял Атлантический океан. Над синей с серебряными бликами водой кружились небольшие чайки и огромные альбатросы. На побережье чья-то невидимая рука рассыпала золотой песок, а вдоль океана тянулся деревянный помост, по которому неспешно прогуливались люди. Здесь было много русских евреев. Побережье района Брайтон Бич было их излюбленным местом отдыха, и по этой причине куда ни пойдешь, везде услышишь русскую речь. 
– Давид! – кричала высокая стройная женщина лет пятидесяти. – Куда так торопишься? Подожди!
– Ревека! Ты ли это!? Глазам не верю! Ты здесь живешь!? – обернувшись, произнес мужчина.
– В гости приехала, с Израиля! Я живу в Тель-Авиве! – закричала женщина.
Она поправила платочек на голове, из-под которого выбивались черные кудри, и смущенно остановилась. Я стоял и наблюдал картину встречи двух людей из далекой России, которых судьба разбросала по разным уголкам нашей планеты. Ревека плакала, а Давид вытирал слезы, которые катились по его худым небритым щекам.
– Мы так долго не виделись, – повторял он, – но ты такая же красивая, как и тридцать лет назад.
– А помнишь сады в Ленинграде? – произнесла женщина.
– А ночные фонари вдоль Невы? – улыбнулся мужчина.
Они еще долго стояли и о чем-то говорили. Потом, взявшись за руки, как когда-то в молодые годы, направились в русское кафе, расположенное у самого берега океана. А волны, накатываясь на берег, тоскливо шумели:
– Ностальгия…
– Ностальгия…
Услышав шепот океанских волн, я задал себе вопрос: «Что такое ностальгия?» Мне было известно, что слово «ностальгия» состоит из двух древнегреческих слов: «ностос» – что означает «возвращение на родину», и «алгос» – «боль». Это тоска по родине, по родному дому, тоска по прошлому, желтым украинским подсолнухам и белым русским березкам. Но это всего лишь определение. Найти же ответ на вопрос о обойтае ностальгии в тот день на берегу Атлантического океана я не смог.
Оторвав взгляд от двух исчезающих за стеклянной дверью русского кафе фигур, я пошел дальше, наблюдая за людьми, которые прохаживались парами, играли в шахматы на старых деревянных скамейках и выгуливали своих ухоженных собак. Потом пристроился за двумя старыми евреями, которые о чем-то мирно беседовали, и начал медленно следовать за ними. Мне хотелось узнать, чем живет в далекой Америке человек, приехавший из России. Впрочем, здешние эмигранты и не скрывали своей тоски по далекой родине. Один еврей, за которым я следовал, был одет в синюю рубашку, расписанную желтыми клеточками, которая выглядывала из-под серого потертого пиджака. На ногах черные, похоже, еще советские ботинки, на голове такого же цвета кепка, из-под которой виднелась копна поседевших волос, а на огромном еврейском носу неуклюже висели старенькие очки. Он о чем-то все время говорил, много жестикулировал и время от времени поглядывал на своего собеседника. Его друг выглядел элегантней. Легкое пальто, зеленый шарфик вокруг худой шеи, коричневые туфли из американского магазина и кожаные перчатки. Тот, который в советских ботинках, повернувшись к другу, спросил:
– Помнишь Абрама, который жил на углу нашего дома?
– Помню, – отвечал тот, что в американских ботинках.
Он потер свои красные от ветра глаза и добавил:
– Мы с ним на одном факультете учились. А потом Абрам стал заведующим городским трестом.
– Да, – добавил тот, что в советских ботинках, – позже его посадили на пять лет за махинации.
Тот, что в американских ботинках, тяжело вздохнул и добавил:
– Какой была жизнь в Одессе! Помнишь наш любимый парк и Юльку, с которой мы ходили в кино?
– Какой красавицей была: глаза большие, зеленые, а губы алые, словно лента! – ответил тот, что в кепке. – Она ко мне до сих пор в снах приходит…
Евреи шли, продолжая разговор о том, как им хорошо жилось в Одессе, и какие тяжелые времена наступили в Америке: плохое правительство, плохая экономика, да и Юльки здесь нет. Во всем этом я увидел ностальгию о далеком прошлом, советском, сером, облезлом. Но удалявшиеся евреи забыли о том, как им несладко жилось в Одессе и как они вдвоем, по причине отсутствия денег, не могли угостить рыжую красавицу Юльку мороженым в захудалом кинотеатре на окраине города. Здесь, на Брайтон Бич, я снова увидел зеленое лицо ностальгии с ее опухшими от бессонницы глазами, и мне так захотелось узнать о ней побольше. Я вспомнил статью одного психиатра, который писал, что понятие ностальгии еще в 1688 году ввел шведский врач Йоханнес Хофер. В своей диссертации он описывал состояние переживавших агонию солдат, которые проходили службу на чужбине, но по возвращении домой исцелялись. Подобное случалось и у эмигрантов, у которых ностальгия порождала различные болезни, но, когда они возвращались на родину, болезни уходили. Объяснить этого явления я не мог, но здесь, на золотом берегу Брайтон Бич, наблюдая за людьми, оставившими свою родину, я впервые начал всерьез размышлять на эту тему. Если ностальгия порождает физические и душевные болезни, нужно понять, какие механизмы она задействует в человеке и какие лекарства от ностальгии нужны.
Переночевав еще одну ночь в маленькой квартире русских эмигрантов в Бруклине, мне нужно было ехать в Манхеттен на автобусную станцию, чтобы оттуда добраться в Пенсильванию, в Кларк Саммит, где находилась моя семинария. Хозяин рано утром уехал на работу, а его жена собиралась отвезти детей в школу. Она попрощалась со мной и, показывая куда-то вдаль рукой, объяснила, каким образом я могу попасть на метро, чтобы уехать на Манхеттен:
– Для того, чтобы попасть на «Станцию Кью», сначала, когда выйдешь из нашего дома, пойдешь прямо, потом повернешь налево, потом направо, через двадцать метров на углу со светофором повернешь налево.
На улице было прохладно. Утро ранней весны давало о себе знать. Редкие прохожие куда-то торопились. Я пошел прямо, потом, повернув налево за здание из красного кирпича, направился к светофору и, в конце концов, потерялся в китайском районе города. Одно сверлило мне голову – «Станция Кью», на которую я должен был попасть. Мой разбитый от многих поездок чемодан недовольно бился о камнем выложенные тротуары, с упреком посматривал на меня, но терпел. В конце концов, потеряв надежду найти свою станцию, я остановился, поглядывая по сторонам, пытаясь найти кого-то, кто мог бы мне помочь выбраться из этих каменных джунглей.
Продолжение: Ностальгия; Нью-Йорк: «Станция Кью» 2 часть.
Автор эссе: Олег Короткий Израиль, г. Ашкелон
